Если хочешь тепла, я готов сжечь себя
Человеку с большой буквы. Человеку, который открыл для меня мир. Человеку, которого я давно и безответно. Тебе.
Мне не однажды казалось это -
что я слышал то слово, что было спето
на самом небе,
на самом деле,
первое слово о нас.
И я пою о тебе, о себе и о лете,
и мне, в общем, по жизни не надо этого,
я не плюну на общество, я не решусь на подвиг
и собственную смерть я не смогу ускорить,
но я люблю тебя, твою мягкую поступь,
запах весенних набухших почек,
чувство забавно, ништяк и к черту,
нечеткий профиль и звук нечеткий,
и когда мы ходим кругами,
и когда друг друга ругаем,
и я чувствую - эта дрянь выходит,
и снова солнце - жизнь снова в моде,
и не петь так странно, а если не о ком, -
вон, кто-то тебе машет с другого берега, -
и чтоб каждое облако в небе слышало,
как ты в этой песне всю душу выложишь,
всю радость выплеснешь, всю злобу скомкаешь!
Ну сколько еще так можно, сколько? -
спеша отхлебнуть от вина словесности,
я открываю бутылку "Хенесси",
белым крылом в стратосферу врезавшись,
сказав "Позволь нам - и мы удержимся",
а тяжести нет - есть земная бренность,
грубости нет - только откровенность,
и если чуждое сердцу чувство усталости
пускает корни, то дело к старости...
Ты просто, просто не знаешь всего.
Ты - это часть меня самого.
Я шел по трассе, посередине,
с надеждой тайной, что кто-то вынет,
что кто-то вычеркнет мое имя
из списка тех, кто не был любимым,
из списка тех, кто проснувшись утром
однажды, жизнь посвятил кому-то,
и, чувствуя холод своей кровати,
в один из дней передумал спать в ней,
с больной душой и истертым мозгом,
бывалым другом и водкой слезной
сбивал росу, направляясь к лесу,
и, ковыряя на хлебе плесень,
любил карандашом и листом бумаги.
Мне очень надо вернуться к маме,
мне очень надо увидеть сердце,
которое даст у себя погреться,
а я все мучась с этой песней
и думаю если бы, если бы, если бы,
если б я мог, то тогда бы...
я бы...
эта дорога... канавы да ямы...
Рухнуло веко на глаз... так сонно...
звезды мигают со мной синхронно...
Я и не знаю, где ты...
больше не буду об этом...
больше не надо, правда.
Больше уже не надо.
Вообще, это песня. Ну, так оно все... сумбурно... Почему-то я не могу быть счастлива в семейной и в личной жизни.
Да и вообще, бред какой-то несу...
Но когда я слышу, как он поет, низко наклоняясь к микрофону, и дерет свою двенадцатиструнку для двадцати человек, что собрались на квартирник, я испытываю одновременно окрыленность и отчаяние. Как будто над обрывом.
Может, я увижу его снова, летом. Снова услышу, как он поет. Снова почувствую себя безнадежно влюбленным ничтожеством.
Не люблю этого. Но люблю его.
Мне не однажды казалось это -
что я слышал то слово, что было спето
на самом небе,
на самом деле,
первое слово о нас.
И я пою о тебе, о себе и о лете,
и мне, в общем, по жизни не надо этого,
я не плюну на общество, я не решусь на подвиг
и собственную смерть я не смогу ускорить,
но я люблю тебя, твою мягкую поступь,
запах весенних набухших почек,
чувство забавно, ништяк и к черту,
нечеткий профиль и звук нечеткий,
и когда мы ходим кругами,
и когда друг друга ругаем,
и я чувствую - эта дрянь выходит,
и снова солнце - жизнь снова в моде,
и не петь так странно, а если не о ком, -
вон, кто-то тебе машет с другого берега, -
и чтоб каждое облако в небе слышало,
как ты в этой песне всю душу выложишь,
всю радость выплеснешь, всю злобу скомкаешь!
Ну сколько еще так можно, сколько? -
спеша отхлебнуть от вина словесности,
я открываю бутылку "Хенесси",
белым крылом в стратосферу врезавшись,
сказав "Позволь нам - и мы удержимся",
а тяжести нет - есть земная бренность,
грубости нет - только откровенность,
и если чуждое сердцу чувство усталости
пускает корни, то дело к старости...
Ты просто, просто не знаешь всего.
Ты - это часть меня самого.
Я шел по трассе, посередине,
с надеждой тайной, что кто-то вынет,
что кто-то вычеркнет мое имя
из списка тех, кто не был любимым,
из списка тех, кто проснувшись утром
однажды, жизнь посвятил кому-то,
и, чувствуя холод своей кровати,
в один из дней передумал спать в ней,
с больной душой и истертым мозгом,
бывалым другом и водкой слезной
сбивал росу, направляясь к лесу,
и, ковыряя на хлебе плесень,
любил карандашом и листом бумаги.
Мне очень надо вернуться к маме,
мне очень надо увидеть сердце,
которое даст у себя погреться,
а я все мучась с этой песней
и думаю если бы, если бы, если бы,
если б я мог, то тогда бы...
я бы...
эта дорога... канавы да ямы...
Рухнуло веко на глаз... так сонно...
звезды мигают со мной синхронно...
Я и не знаю, где ты...
больше не буду об этом...
больше не надо, правда.
Больше уже не надо.
Вообще, это песня. Ну, так оно все... сумбурно... Почему-то я не могу быть счастлива в семейной и в личной жизни.
Да и вообще, бред какой-то несу...
Но когда я слышу, как он поет, низко наклоняясь к микрофону, и дерет свою двенадцатиструнку для двадцати человек, что собрались на квартирник, я испытываю одновременно окрыленность и отчаяние. Как будто над обрывом.
Может, я увижу его снова, летом. Снова услышу, как он поет. Снова почувствую себя безнадежно влюбленным ничтожеством.
Не люблю этого. Но люблю его.
-
-
27.01.2006 в 08:32я испытываю одновременно окрыленность и отчаяние
..........точно ты описала эти чувства! Отчаянье....отчаянье...отчаянье...