Мне снилось, будто я тону, и этот сон – единственный, что повторялся много раз, из ночи в ночь, - заставлял меня просыпаться в холодном поту и плакать горько, отчаянно, безостановочно, хотя, вроде бы, взрослый уже человек, в таком возрасте реветь вообще стыдно, тем более от чего-то, чего нет на самом деле, а я именно ревел, надрываясь, всхлипывая, захлебываясь, легкие увеличивались, разрывая мою грудь, а в горле вставала непреодолимая для воздуха преграда, так страшно мне было, так невыносимо, невообразимо, непередаваемо страшно.
Мне снилось, будто я купаюсь в прозрачном море, где сквозь воду можно разглядеть каждый камешек на дне, каждую малюсенькую медузу, в том море, которое мягко покачивает тебя на своих волнах, как на вздымающейся от дыхания груди, убаюкивая твою бдительность, в этом чудовищном, живом, дышащем море, явно обладающем интеллектом, вывернутым наизнанку чувством юмора и памятью – помнить все, что сделали с тобой люди, чтобы однажды отомстить, призвать их к ответу, предъявить им список и утробно хохотать, глядя на их обескураженные лица.
Да, в таком море я плавал. В неимоверно старом, озлобленном, разумном море, в море, которое таит в себе столько неизведанного, сколько не могло присниться героям «Соляриса».
А вот мне – приснилось.
Мне приснилось, что я счастлив. Что я слеп, глух и нем. У меня есть руки, чтобы осязать твою кожу, ноги, чтобы к тебе подойти, и сердце, которое, наверное, скоро лопнет от любви. А больше мне ничего не надо, даже головы, зачем мне голова, если я не хочу думать ни о старости, ни о вечности, ни о том, сколько будет дважды два? Я счастлив, потому что ты со мной, хотя мне так не хотелось писать эту банальную фразу.
Мне снилось, что я смеюсь, а море немного штормит, ворчит, потому что у него несварение желудка от очередного нефтяного завтрака, а впрочем, это уже стало в порядке вещей, без этого слишком скучно, безоблачно. А так – сгущаются на небе облака, но не могут заслонить солнце, как ни стараются, солнце сильнее в это время года, а особенно – в это время моей жизни.
И я вижу солнце. Я слеп, но солнце я вижу – сердцем. И для меня оно сияет в полную силу, а все же я могу смотреть и не щурить глаз. Солнце любит меня.
Я смотрю вверх и смеюсь.
Я смеюсь.
И волна уносит меня в море.
Что происходит, я не сразу понимаю. Откуда взялась эта волна, почему именно меня и никого другого? Я просто смотрю со стороны (это же мой сон), как море отбрасывает меня все дальше и дальше в свой простор, опускает на дно, поднимает опять, показывает мне страшных глубоководных чудищ, да и без чудищ эта глубина ужасна, темна, тяжела и абсолютна.
И вот уже я едва вижу берег, вот я настолько далеко, что меня с берега незаметно, и тут море перестает меня держать. И я понимаю, что никто не придет на помощь, а самому мне не доплыть – слишком далеко, слишком холодно, слишком страшно. Мое тело немеет, и я опускаюсь на дно, все внутри меня кричит и брыкается, но внешне я спокоен, будто труп. Я начинаю осознавать, что есть толща воды, необъятная, плотная, огромный непознанный универсум, в котором я – ничтожное ничто…
…и тогда я просыпаюсь, дрожа от озноба, кутаюсь в одеяло и плачу, дрожу, растираю глаза кулаком, стараясь, чтобы никто не услышал моих рыданий, и мне страшно, как в море, умереть, зная, что на многие километры вокруг меня нет ни одного человека, только потревоженное моим присутствием чуждое пространство.
Вообще, я не настоящий овен. Я никогда не была центром компании, заводилой, всегда умела сдерживать себя, если мне хотелось взорваться, в большинстве случаев не велась на импульсы и случайные порывы.
И в себе я совсем не уверена.
В чем я овен, так это в том, что хочу все по максимуму. Если в моей прическе прядка лежит не так, меня это чертовски злит. Если кто-то, кого я сверлю взглядом, не хочет обращать на меня внимания, я выхожу из себя. Если кому-то повезло в жизни больше, чем мне, я начинаю вызвериваться на этого человека.
Короче, я хочу, чтобы меня абсолютно все считали идеальной, чтобы мне во всем везло, чтобы меня все любили.
Наверное, поэтому меня никто и не любит... особо так)
Продолжаю активно болеть, попутно сдавая все задержанные за семестр контрольные работы. Глаза у меня, как у кролика, лицо у меня, как у мумии, а реакция, как... ну, просто как у тормоза.
Я вспоминаю, как мы ходили на реку прошлой весной, прогуливая какой-то субботний факультатив, и стояли у того дурацкого моста, что разводят перед баржами, после чего приходится еще долго ждать, чтобы перейти на другую сторону; мы курили, и Анька стояла, поставив ногу на нижнюю перекладину перил, сложив руки на колене; в воздухе летала пыль, на улице, ведущей к мосту, не было ни души, а вдали виднелся завод, отхаркивающий в и без того серое небо свою ядовитую мокроту; собирался дождь, а мы все стояли и курили, и у нас не было слов, как не бывает их, когда понимаешь – вот в этом небольшом лоскутке пространства целый мир, который принадлежит тебе, который кроме тебя никто не видит, и не надо больше ничего для счастья, как не бывает слов, когда находишь свою собственную отдушину, о которой не написал еще ни один писатель и не спел ни один музыкант, которую не заметил еще ни один художник, когда находишь что-то, что никто на всем белом свете не сможет у тебя отобрать.
Мне вот что странно - почему люди делают в дневниках так много закрытых записей? Наверное, у меня какой-то барьер стоит на этот счет, потому что мне не приходит в голову - что же такого закрытого написать в дневнике... ведь я его заводила затем, чтоб читали, комментировали, может, понимали, спорили, смеялись со мной... ну что-то в этом духе.